Ежов. История `железного` сталинского наркома - Алексей Полянский

Ворота быстро распахнулись, и двое стоявших на посту красноармейцев, увидев Щепилова, словно по команде, отдали ему честь. Конечно, они даже не представляли, кого на этот раз привезли в тюрьму, знать такое им не по чину. А вот два года назад весь личный состав Спецобъекта № 110 знал и готовился к приезду туда наркома внутренних дел СССР Николая Ивановича Ежова, которого газеты уже начали называть «сталинским» и «железным» наркомом. Тогда Ежова сопровождал начальник тюремного отдела НКВД старший майор госбезопасности Яков Маркович Вейншток, очень хитрый, осторожный и умевший приспосабливаться к начальству человек. С 1930 года Вейншток работал в отделе кадров ОГПУ, потом, в тридцать четвертом, возглавил отдел кадров вновь образованного Наркомата внутренних дел. Ежов, курируя в ЦК в том числе и кадры госбезопасности, считал его своим доверенным лицом в органах, а возглавив НКВД, сразу же перебросил на такой важный участок работы, как тюрьмы. Яков Маркович всегда считался одним из самых близких к Ежову людей в НКВД и неслучайно сразу после назначения Ежова наркомом водного транспорта по совместительству, Вейнштока отправили туда же, его заместителем. Враги уже тогда пытались ослабить позиции Ежова в НКВД, а в конце прошлого года, после ухода Ежова с Лубянки, Якова Марковича арестовали. Сейчас он, скорее всего, сидит здесь, в Сухановке, если еще не успели расстрелять.

Основательно «подрубать» корни в НКВД ему начали с лета прошлого года. Некоторых начальников областных управлений стали вызывать в Москву в связи с поступлением на них серьезных сигналов, и Ежову ничего не оставалось, как подписывать ордера на их арест, тем более что многие из них тогда действительно оказались настоящими врагами народа. Но все это компрометировало Ежова в глазах Сталина, поскольку Ежов продвигал этих людей, ставил в пример другим. Репутацию ему очень сильно подорвал начальник УНКВД по Дальневосточному краю комиссар госбезопасности 3-го ранга Генрих Самойлович Люшков, который не без его подачи считался одним из самых лучших чекистских руководителей на местах. Узнав в середине июня о вызове в Москву, Люшков перешел государственную границу и сдался японским оккупационным властям в Маньчжурии. Этим он доказал, что не один год был матерым японским шпионом.

Всех людей Ежова постепенно убирали из НКВД с назначением на высокие, но «бессильные» должности. Приятеля Ежова бывшего высокопоставленного чекиста Ефима Георгиевича Евдокимова с поста первого секретаря Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) направили в Наркомвод заместителем Ежова. Фриновского Михаила Петровича, с которым Ежов дружил, еще работая в ЦК, а с приходом в НКВД сделал его своим замом, а потом и первым, назначили наркомом военно-морского флота, где он стал инородным телом и не имел никакой власти. А потом этих двоих арестовали, как и заместителя Ежова Семена Борисовича Жуковского, которого он перевел к себе с ответственной партийной работы; как начальника отдела правительственной охраны Израиля Яковлевича Дагина, майора госбезопасности Михаила Сергеевича Алехина, который возглавлял один из наиболее таинственных в НКВД отделов научно-технический. Теперь они все наверняка уже дали на него соответствующие показания.

Щепилов вышел из машины около небольшого одноэтажного дома, вернулся минут через десять в сопровождении командира взвода охраны и красноармейца с винтовкой. Ежова через узкий коридор провели в комнату с тусклым освещением, где из мебели были только стол и стул, а в стене несколько железных дверей. Как он понял, это были боксы. Его заперли в одном из них, размером с небольшой платяной шкаф. Он не помнил, сколько времени провел в этом темном, тесном и душном отсеке, может быть, двадцать минут, а может быть, и час. Потом его выпустили и сидевший за столом полный черноглазый сержант госбезопасности приказал ему раздеться. Пока Ежов снимал сапоги, брюки, гимнастерку, за его действиями внимательно наблюдали двое надзирателей или, как их официально называли в тюрьме, контролеров. Один из них собрал вещи и передал сержанту. Тот положил их на стол и стал тщательно проверять — щупал, лазил в карманы, внимательно рассматривал швы и даже пуговицы. Ему, видимо, показались подозрительными высокие наборные каблуки новеньких хромовых сапог. Из-за малого роста Ежов заказывал себе сапоги на высоких каблуках. Наверное, сержант не исключал, что такой опасный преступник, как Ежов, мог оборудовать в своих каблуках тайники, где хранил яды, шифры, инструкции иностранных разведок и прочие необходимые шпиону атрибуты. Поэтому он достал стамеску, расщепил каблуки на мелкие кусочки и, внимательно осмотрев каждый, начал кромсать подошвы. От ремня он оторвал внутреннюю кожаную прокладку и только после этого крикнул контролерам:

— Приступайте.

Совершенно голого Ежова поставили к стене, велели опереться о нее ладонями и широко расставить ноги. Трудно сказать, что еще они надеялись найти у него, но шарили в волосах, раздвигали ягодицы, а потом заставили широко открыть рот и осветили полость карманным фонариком.

На полу рядом с ним что-то плюхнулось. Николай Иванович опустил глаза и увидел старые кирзовые опорки и поношенное красноармейское обмундирование, от которого несло хлоркой. Видимо, специально все было подобрано очень большого размера. Ноги его утопали в опорках и шел он в них словно на лыжах, гимнастерка сидела на нем как платье, а брюки были такие большие, что он постоянно держал руки на поясе, поддерживая их. Медленно передвигаясь, он в сопровождении трех конвоиров доплелся до камеры, у которой уже находился пост из двух красноармейцев с винтовками и начальника караула средних лет, с расстегнутой на всякий случай кобурой.

Это была его, Ежова, идея, ставить усиленную охрану у камер особо опасных государственных преступников. В начале июня тридцать седьмого перед самым процессом над Тухачевским и его сообщниками Ежов в окружении своей свиты шел по коридору внутренней тюрьмы на Лубянке. Предупредительный начальник тюрьмы, показывая на камеры, перечислял ему:

— Здесь Корк, здесь Путна, здесь Уборевич…

Вдруг ему в голову неожиданно пришла мысль, что признавшиеся в своих преступлениях фашистские агенты могут быть освобождены своими же сообщниками, которые наверняка сумели проникнуть и в НКВД. Вернувшись в свой кабинет, он сразу вызвал Фриновского и Вейнштока и дал им соответствующие распоряжения об усилении охраны особо опасных преступников в ходе следствия. Ежов еще сказал тогда, что шпионов и заговорщиков из числа высшего командного состава РККА и НКВД надо по возможности содержать не в Москве, где дорогу к любой из тюрем покажет любой прохожий, а на Спецобъекте № 110, который еще мало кому известен как следственный изолятор. Надо и там ужесточить режим до такой степени, чтобы полностью исключить возможность побега заключенных и их связи с сообщниками. Разве могли они предположить, что готовят все это для себя?

Сухановка, получившая такое название от расположенного рядом бывшего имения Волконских Суханово и находившаяся на территории Свято-Екатерининской пустыни, не имела внешних признаков тюрьмы. Для конспирации даже решеток на окнах не было. Вместо них в двойные рамы окон были вставлены очень толстые гофрированные стекла, выбить которые можно было если только пушечным выстрелом. Одним словом, старый и запущенный монастырь, каких было много в Подмосковье. Местные жители считали, что в нем просто размещается войсковая часть НКВД, и девушки из окрестных сел ходили на танцы в клуб, расположенный метрах в ста от восточной стены монастыря, охотно знакомились с молодыми солдатами из роты охраны. Большинство надзирателей и следователей жили в Москве и на суточные дежурства приезжали на электричке. Родственники заключенных не знали, что те сидят в Сухановке. Если кто-то из подследственных умирал, то родные получали справку о смерти в Бутырке или в Лефортове.